Форум

Щеголева Надежда

Любовь спасет мир

Был жаркий летний день, солнце клонилось к закату. Статная матрона Агриппина, жена чиновника Дионисия из города Рима, сидела в задумчивости. Но так мог подумать простой обыватель. На самом деле она молилась. Молилась об укреплении Церкви Христовой, о том, чтобы Господь отвратил ее мужа, горячо ею любимого, но далекого от веры Православной, от дел, в которых он невольно участвовал: ему по статусу приходилось участвовать в судилищах над первыми христианами. Он очень все это тяжело переносил, но был несколько безволен. Каждый раз, когда он приходил со службы, уставший, растрепанный, весь какой-то задумчивый, происходил примерно один и тот же разговор:
-Милый, ты устал от всего этого. Откажись, уйди в отставку, уедем в имение.
-Дорогая, ну как же я всем заявлю, что не пойду на это безобразие? Меня заподозрят сразу же. Что будет со мной, с тобой? Ты ведь у меня умница, я люблю тебя. Я очень сочувствую этим бедолагам, но… Послушай, а что ты все время так рьяно за них заступаешься? Уж не христианка ли и ты?! Дорогая, я ничего не хочу знать. Я люблю тебя и доверяю тебе. Ты вольна в своих поступках, но, пожалуйста, подумай о себе. Про себя я не говорю. Меня… я всегда найду, что сказать, и мне поверят, но тебя они не пожалеют. Тебя не спасет, что ты жена высокопоставленного чина в городских властях. Милая, будь осторожна. Ведь вокруг столько и царских соглядатаев, и слуги не всегда бывают честны. Сама же все знаешь, что я тебе рассказываю.
-Я рада слышать твои слова, радость моя. Я буду осторожна, но поверь мне, что лучше той жизни, которую обещал Христос, нет. И я молю Бога христианского, ни Зевса, ни Афродиту, ни их прислужников, именно Иисуса прошу, чтоб он открыл твои очи духовные: ведь ты добр, ты ласков. Милый, ты всегда можешь, очень тонко и аккуратно, ненавязчиво заступиться за подсудимых. Ты умеешь, я знаю. И никто никогда тебя не заподозрит ни в чем. Просто то, что говорят судьи в адрес обвиняемых, настолько чудовищно, что любой здравый человек, и не только сторонник Христа, засомневается в правдивости сказанного. В конце концов, ты всегда можешь дать приказ страже, чтобы они особо не усердствовали в казематах, а были в некотором смысле поравнодушнее к заключенным, если уж не могут их пожалеть, то пусть хотя бы не трогают лишний раз. Пусть за плату от родных, тайком, пропустят родных и близких хотя бы попрощаться. И потом…
-Понял, понял, понял. Все, дорогая, закончим на сегодня. Я устал, я хочу смыть эту грязь судейскую. Я хочу подумать. Но только прошу тебя: не настаивай так упорно, я могу рассердиться, когда мне давят на мозоль, я должен что-то понять, а потом принять. Все, иди, дорогая. Иди, проверь своих слуг и будь осторожна…
И этот нестарый человек уходил. Залезал в ванную из мрамора, сидел в ароматизированной воде, покрытой лепесткам душистых цветов, и думал. Думал, думал. Голова пухла от этих мыслей. И вправду, то, что болтали его некоторые “коллеги” по службе, с которыми он вынужденно поддерживал контакт, несли иногда такую ахинею, что даже и повторять не хотелось. Такое мог придумать только воспаленный мозг, или те, которые почему-то так сильно боялись христиан. А что они сделали такого противозаконного? Да по сути своей ничего. Ну собираются где-то тайно. Говорят, что под Римом целая сеть катакомб ими вырыта. Ну даже если и так, они ведь никого не обижают. Ну найдется какой-то смельчак, начнет в открытую указывать пороки властей, или душегубца какого-нибудь, так они на самом деле мерзкие. Что вот только я-то с ними делаю, разве об этом я мечтал? Права Агриппина. Пора все бросать и ехать в имение. Пусть сами разбираются, кто прав, кто виноват. Надоело.
Дионисий, распаренный водой и паром с ароматом цветов, засыпал. И снился ему один и тот же сон. В каком-то серо-фиолетовом тумане появляется то ли грядка, то ли клумба цветочная. На ней растет прекрасная роза. Красная, с большими лепестками, по краям доходящая до черного оттенка, с росинками воды. А может, слез? Она растет на большом-большом стебле, тихо покачиваясь, своими листочками она делает манящие жесты кому-то. А аромат от нее стоит по всей невидимой округе!.. Но стоит только приглядеться, как можно увидеть рядом, на другой грядке-клумбе еще розу. Стебель у нее невысокий, или кажется таким, потому что весь он скрючен, и цветок сам невзрачен. Так, бледно розовенький, листочки какие-то крошечные. А запах-то, запах, это и ароматом-то назвать нельзя, хотя и роза. Но что-то с ней не то. И вот эта красавица манит к себе кривулю, эта кривуля долго-долго разворачивает свою головку к красавице, долго-долго качает ей, трепещет своим листиками. Красавица упорствует. В один прекрасный миг кривуля вытаскивает свои корни из своей грядки и медленно, но верно перекатывается на грядку к красавице, корни их сплетаются. И происходит чудо: кривуля становится все прямее и прямее. Листочки выравниваются, укрупняются, лепестки становятся насыщенными розовым цветом, с исчезновением смрада появляется нежный аромат.
Какая-то то ли тоска, то ли радость накатывали на спящего Дионисия. А аромат так явно ощущался, что он просыпался весь в слезах от щемящего чувства в сердце, а аромат был не от принимаемой ванны. Его нельзя было описать земными слова. “Что такое? Который раз уже, что бы это значило?”.
Так проходили дни. Двое любящих людей жили в одном доме, вместе ели, вместе спали, вели какие-то разговоры, обсуждали насущные проблемы. Но что-то стояло между ними, то, что не позволяло Агриппине до конца все открыть мужу. Она жалела его, не говоря всего. Дознайся из его друзей-коллег, что она христианка – ему не сдобровать, хоть он и хорохорится. За себя она не боялась, она была бы счастлива жизнь свою отдать за Христа. За того, Кто добровольно жизнь свою принес в жертву за всех людей. Разве ради такого дела можно жалеть свою жизнь. Она была всем сердцем предана вере Христовой, внимательно слушала рассказы о жизни Спасителя от своих более опытных в вере друзей, которые где-то успели побывать, когда-то успели застать проповеди апостолов или их учеников. Она всей душой внимала своему духовнику авве Спиридону. Он исповедывал ее, причащал, давал наставления, и по ее настойчивым просьбам молился о муже ее Дионисии.
-Скоро, моя детка, скоро тебе страдать, но не скорби, что не увидишь мужа рядом с собой сейчас. Придет время, и соединитесь одним венцом, венцом мучеников. Молись, моя радость, молись, чтоб Господь укрепил твои силы перенести боль, чтоб укрепил силы мужа твоего, чтоб не отступился от тебя, чтоб не предал. А Господь Он все видит и слышит. Он знает, на что способен твой муж, Он не оставит ни тебя, ни его…
И Агриппина молилась, как могла. Доходы от своего имения, доставшегося ей от родителей, она раздавала своим же рабам и нищим. Она написала вольные всем своим слугам, и кому доверяла, и кому не очень, на случай своей внезапной смерти, так как боялась, что Дионисий очень расстроится из-за всего происходящего, и не сможет сделать правильно то, что надо сделать. Агриппина не сгущала краски, в герои не рвалась. Она просто трезво оценивала ситуацию, жизнь, текущую вокруг нее. Она сама жила этой жизнью: привозила муку для выпечки хлебов для тайного храма, построила маслобойку, дабы маслин в ее садах было множество, разводила пчел, так как нужен был воск для свечей: в катакомбах-то не очень светло. Скажем, совсем темно, и можно отыскать друг друга в условном месте только, если зажечь нежные ароматные свечечки, пахнущие медом. Но романтики во всем этом было мало. Первые христиане были вынуждены прятаться, чуть ли не шарахаться от всякого шороха: если всех сразу убьют, то как же будет существовать Церковь? Хоть кто-то да должен остаться, передать учение Христово дальше – из уст в уста, кто читать не умеет, да переписанные Евангелия, да послания апостолов. Нужно быть осторжными, очень надо постараться.
Но, как оно бывает, в какой-то момент бдительность теряется. И то, что ты сидишь днем за рукоделием, вышиваешь, или шьешь для неимущих, или что-нибудь для богатых, но на продажу, чтоб вырученные деньги отдать тому, кому это более необходимо, а вечером, когда все должны спать, ты тайком под покровом темноты бежишь к потайному ходу, не становится секретом для хитрых и коварных глаз и ушей. Как говорится, одна паршивая овца все стадо портит, так и в доме Дионисия нашлась гнилая душонка, которая позавидовала хозяевам, что так счастливо живут, что не ссорятся, не ругаются, как в других богатых домах, муж не шляется по молодкам, жена не трепет язык со своими богатыми товарками, обсуждая всех и вся, что и слуги-то у них хорошо живут. Ведь и ты из числа этих слуг, тебя не бьют, не наказывают, что ж ты, подлая душа, так не любишь своих хозяев, чего не хватает? Подозрительно ведут себя? Ах, подозрительно!..
Пришли в дом к Дионисию солдаты с мечами, пришли, как за страшным преступником:
-Именем цезаря, Агриппина, жена Дионисия, тебя велено привести к судьям, обвиняешься ты в принадлежности к христианам!
Все слуги так и обмерли. Те, кто ни о чем не знал, ничего не поняли, стояли и кто рыдал, кто вздыхал, а те, кто знали все, только поражались, кто, кто предал этого ангела во плоти, чем не угодила? Дионисий, когда узнал, что его милую увели в канцелярию, в чем ее обвиняют, и, главное, что ее ждет, вмиг поседел, вокруг губ легли глубокие морщины. Он ничем, как и говорил, не мог ей помочь. Он подал в отставку, его без промедления отпустили. В тот момент, когда пытали его жену, он сидел дома в ее комнате, держал в руках пяльцы с неоконченным очередным вышиванием: на ткани он увидел недоделанную красную розу, а рядом другую, розовую. Сердце оборвалось, из глаз полились скупые мужские слезы. Он все понял, и в этот миг он понял, кто эти розы, в голове зашумело, он закрыл глаза. И то ли во сне, то ли явь это была: увидел он неописуемое сияние, струящееся с небес, в нем жену свою в белых сиятельных одеждах, а сверху спускались ангелы. Они несли венцы, но непростые: венца была два, но не по отдельности, а соединенные, как цифра восемь. Один лег на головку его милой, а другой… другой ждал своего часа и хозяина! Он все понял, резко встал.
-Пригласите мне стряпчего! – твердым голосом произнес он, хотя сердце разрывалось на куски. Хотелось бежать, бежать к Агриппине, быть рядом с ней, но понимал, что он еще не готов, что не все еще сделал здесь, раз его еще не арестовали. Через некоторое время к нему примчался его ближайший надежный друг, он все знал, поддерживал Дионисия во всех его делах. Дионисий попросил все сделать, как завещала Агриппина в отношении своей доли хозяйства. Попросил продать свою долю хозяйства: этот шикарный дом, свое маленькое имение, затерявшееся в горах. Все деньги раздать: что-то нищим, что-то отдать духовнику Агриппины, но сделать все это так, чтобы комар носа не подточил. Что друг в скором времени и сделал. Дионисий же сменил облик: отрастил бороду, одевался так скромно, что его из бывших его знакомых никто не узнавал, а он был только рад этому. Затем он вообще стал реже появляться на улице. И только друг-адвокат знал, что авва Спиридон готовит Дионисия к посвящению в сан…
Вот так изменилась жизнь добродушного, когда-то жизнерадостного и беззаботного Дионисия. Но теперь он испытывал радость большую, чем когда либо: он знал, для чего он живет, для чего дышит, для чего несет слово Божие людям. Он жил одной надеждой, что когда-нибудь он, розовая роза соединится с красной розой – своей любимой милой Агриппиной, когда на голову его оденут вторую половинку их общего венца. Он только молил Господа, чтобы тот сподобил его чести – отдать жизнь за Творца, как сделала это его женушка, ангел во плоти.
Много лет прошло, много потрудился Дионисий во славу Божию. Настал день и час, когда увидел Дионисий долгожданный свет и ангелов, несущих венец, а рядом улыбающуся Агриппину. Только и успел прошептать:
-Слава Богу за все!